ага ближнего и оценивается по тем результатам, которых она добива­ется при этом. Это не эмоции, а принцип действия. Любовь заключается в том, чтобы трудиться для людей из чувства сострадания к их нуждам, независимо от то­го, приятны они или нет.

1. V. Бог и человек в русской литературе XIX века

Русская литература родилась в келье. Первые летописцы были монахи (Не­стор, например), одним из русских писателей, впервые вышедших в мир, был мя-

тежный Протопоп Аввакум, автор знаменитого «Жития протопопа Аввакума».

Вот почему так сильна в русской литературе тема Бога. Вот почему в ней так слышна проповедь

Русский положительный герой не может без Христа. Или он Христа приемлет или отрицает, но он связан с Христом, от Христа зависит, причем в Священ­ном писании его привлекает именно фигура Иисуса, не столько Бога-Отца, сколько Сына-Бога, Бога-человека, принявшего за всех нас страдания на кресте.

Русская литература хочет связать Бога и человека, свести небо на землю, ос­вятить самый низ, те подвалы и подполье души, которые пребывают, кажется, в

сплошной тьме. Говоря о Христе, об идеале человека, о Богочеловеке, она делает ударение на обоих понятиях. Бог и человек. Причем, «человек» для нее не менее важно, чем «Бог», ибо воплотившись в Христе, божественная идея, Бог понятней и ближе, мягче, человечнее, доступнее, теплее.

Если у Державина в оде «Бог» (1784) воспет почти метафизический бог, не­кий центр космоса, природы, высшее существо («Без лиц, в трех лицах божест­ва...»), то в конце оды он как бы совершает переход в человека и. чувствуя Бога в себе, человек восклицает. «Я есмь - конечно, есть и ты!»

В России вместе с тем никогда не была возможна такая книга, как «Жизнь Иисуса» Ренана. У Христа нет биографии, у него нет «жизни » в биографическом смысле, а есть житие, бытие, пребывание в вечности, бесконечности.

Русский писатель и готов взять на себя права священника церкви, используя для этого мирскую кафедру: печать, журналы, театр, поэзию. Более того, он не отделяет себя от исповедуемого им дела, он стремиться стать тем, кем хотели бы стать его герои, т.е. прожить но правде, по совести. Для русской литературы нет подвига героя без подвига писателя.

Таков автор «Слова о полку Игореве», таков Владимир Мономах («Поуче­ния» которого есть не только один из ярких фактов древней литературы, но и при­мер для подражания), таков Аввакум, таковы Гоголь, Достоевский, Толстой, Чехов.

Пушкин подает от пули убийцы, падает, защищая честь женщины, как ры­царь. Он хочет наказать не одного Дантеса, но и само зло.

Стоическая линия независимости поэзии Пушкина «от властей, от народа» приводит к исканию спасения в Боге, в вере. В последних стихотворениях Пушки­на - «Странник», «Отцы-пустынники», «Мирская власть» видны эти искания. Ге­рой стихотворения «Странник» совершает побег из города, В дороге он встречает юношу, который читает книгу. В том, что эта книга - Евангелие, нет никаких . Об этом свидетельствует разговор юноши со странником. Странник при­знается ему, что к суду он не готов, что смерть его страшит. Речь его о Страшном Суде, о последнем суде «Куда ж бежать? Какой мне выбрать путь?» - спрашивает герой у юноши. И тот указывает на «некий свет», «вдаль указуя перстом». «Я оком стал глядеть болезненно-отверзнутым», - читаем мы дальше, «Как от бельма врачом избавленный слепец».

«Я вижу некий свет», - сказал я, наконец. «Иди ж, - он продолжал. - Держись сего ты света; Пусть будет он тебе единственная мета, Пока ты тесных врат спасенья не достиг, Ступай!» - И я бежать пустился в тот же миг.

Позднее пушкинские молитвы отзовутся в Лермонтове, в мучающей его теме борьбы демона и ангела, которые соперничают друг с другом, попеременно беря верх друг над другом. Лермонтов начинает писать поэму «Демон» в 1826 го­ду, будучи совсем юным, а завершает через десять лет в 1831 году. Он создает вос­хитившего Гоголя «Ангела»,

Образ демона преследует Лермонтова, как зеркало его неверия, его темных страстей, его греховности.

«Я для ангелов и рая Всесильным Богом сотворен,- пишет он,-

..Как демон мой, я зла избранник, Как демон, с гордою душой».

Несмотря на эту исповедь, душа поэта, как и душа Тамары в «Демоне», все же принадлежат добру и Богу, а не злу.

Победа ангела над демоном, Бога над дьяволом есть итог поэзии Лермонтова. Венцом этой победы являются такие стихотворения, как «Выхожу один я на доро­гу», две «Молитвы», «Ангел» и особенно «Молитва», обращенная к Божьей Мате­ри: ... «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою... ». Лермонтов обращается к Матери Христа, как к «теплой заступнице мира холодного».

Сергей Булгаков в книге «Православие» писал «Любовь и почитание Бого­матери есть душа православного благочестия, сердца его».

Христос и Его Мать - два святых образа в русской поэзии, ее заклятие про­тив зла, против тьмы. Таковы стихи А. Фета «Сикстинской мадонне», «Аvе Маriа», таков образ Христа в стихотворении Ф. Тютчева «Неман». Описывая вторжение Наполеона на русскую землю, Тютчев противопоставляет всесильному земному владыке «Друго­го», того, кто стоит по ту сторону Немана и метит роковой десницей всех, кто пе­реступает чужую границу.

Этот «Другой» - Христос.

В творчестве Гоголя идея Христа и тема Христа являются уже в «Вечерах на хуторе близ Диканьки». Против чертей и ведьм, против колдуна из «Страшной мести», представляющего зло, заклятием служит «святая вера». Она против ворога и черта, против Вия и против клятвопреступника.

В «Страшной мести» просматривается аналогия со Страшным Судом. Всад­ник, на Карпатских горах, казнящий колдуна и его род, - это Всадник на бледном коне из Апокалипсиса.

Мировое зло, проникая в искусство, убивает искусство. В повести Гоголя «Портрет» старик-ростовщик, увековеченный гениальной кистью, переходит из портрета в жизнь и разрушает ее. Соблазн алчности из глаз старика передается зри­телю.

Искупление приходит вместе с раскаянием, с обращением души автора порт­рета из зла к добру. Он удаляется в монастырь и там расписывает стены Храма. Из­гоняя зло из себя, он изгоняет его и из живописи. Но даже и при этом праведники и святые смотрят с его росписей «демонскими глазами». И, лишь окончательно очи­стившись, он становится способен изобразить Богоматерь с Младенцем. И когда их просветленные лики являются на фреске, на портрете исчезает старик-ростовщик.

Идеал русской литературы заключен в любви. Любовь соединяет Бога и че­ловека в оде Державина «Благодарные слезы», которые льет поэт в знак призна­тельности Богу, проводящему ею через смерть к бессмертию. Любовь управляет даже ничтожным, на первый взгляд, ,Акакием Акакиевичем, хотя он любит всего-навсего буквы и любит шинель. Любовь направлена на неодушевленный предмет (за неимением одушевленных), но она все же остается чувством, в котором нет эгоизма, зла, его агрессии. Зло любит присваивать, любовь отдает.

Пускай страдальческую грудь

Терзают страсти роковые,

Душа готова, как Мария,

К ногам Христа навек прильнуть

(Тютчев)

«История мира началась со свободы, - пишет Я Бердяев, - со свободы зла». Если б она началась, добавляет он, с Царства Божия, с этою совершенного космоса в форме совершенного добра, совершенной красоты, то не было бы истории.

История есть динамика, есть спор зла и добра, поединок зла и добра, а поле этой битвы, как скажет после Гоголя Достоевский, - сердца людей.

Зло коренится в человеке, живет в нем, как демон живет в герое Лермонтова, как темное пятно, не стирается в душе Панночки - ведьмы в гоголевской «Майской ночи».

Но формула христианской любви - это любовь не только к праведному, но и к грешному, и, может быть, прежде всего, к грешному. Такова любовь Сони Мармеладовой к Раскольникову, Мышкина к Настасье Филипповне, Подростка к Версилову. Драма зла, сознающего, что оно зло» есть драма падения человека - драма его вины.

Обращаясь к Богу, Державин говорит:

Частица целой я вселенной,

Поставлен, мнится мне, в почтенной Средине естества я той,

Где кончил тварей Ты телесных,

Где начал духов Ты небесных

И цепь существ связал ты мной.

И далее. Признавая, что человек имеет «черты начальны божества», продолжает:

Я телом в прахе истлеваю,

Умом громам повелеваю,

Я царь -я раб, я червь - я бог!

«Духи небесные» и «твари телесные» как бы соединились в нас, мы нахо­димся на пограничье добра и зла, небесною и земного, ангельского и демоническо­го Мы чувствует это противоречие, страдаем от него, оно - драма «неразделимо­сти и неслияемости», как сказал в Предисловии к поэме «Возмездие» Александр Блок, повторяя слова Николая Федорова,

Сознание греховности человека - одна из самых резких черт русской литера­туры. Оно мучает как героев ее, так и их творцов. Вот почему путь праведничества - путь, на который хотят вывести себя и Россию Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой.

Гоголь вынес печальные строки о человеке на первый план. Он их укрупнил, показал и обыденность, и фантастичность зла.

Грех предательства, грех безверия, безлюбия, сластолюбия и гордыни терзает его героев. Грешен и сознает это - городничий в «Ревизоре», Чартков в «Портре­те», связавшийся с нечистой силою, и Поприщин из «Записок сумасшедшего», ко­торый зол на весь мир, и майор Ковалев, мечтающий о высоком чине и получаю­щий этот чин в виде генеральского мундира, одетого на собственный нос.

Печать греха лежит почти на всех героях Достоевского. Свидригайлов, Ставрогин, Смердяков. Версилов, Рогожин, Федька-каторжник. Раскольников - все они демоны русской литературы, падшие ангелы, отколовшиеся от Бога. И несть им числа.

Грешники маются, презирают себя, презирают человека и человечество, кон-

чают собой, не найдя пути к спасению, и спасаются, как и Раскольников, возвра­щаясь к Христу

Им противостоят святые - в прошлом, может быть, тоже грешники, - такие как Зосима, у Достоевского, Алеша Карам азов (которого ждут свои искушения), ге­рои Лескова.

Безверие, порожденное развитием естественных науки называемое реализ­мом, приводит значительную часть русского мира к нигилизму, к разрушительным идеям, в которых нет места христианским чувствам. Большой грех порождает мелкие. Демон порождает бесов,, которые оруду­ют на грешной земле.

Если демоническое начало в героях Пушкина, Лермонтова и Гоголя было по преимуществу мистическим, то сегодня ирреальность перерождается в сухие вы­кладки логики, в оправдание грека.

Одни видят в этом грядущий Апокалипсис, другие - очистительную бурю, Страшный Суд на свой лад, после которого воссияет Царство Божие на земле. Но какое же Царство Божие - без Бога? Этим вопросом задается русская литература уже в конце XIX века, об этом пишут верующий в Бога Толстой и мучающийся от без­верия Чехов. Пытались найти решение писатели XX века, будут мучиться и авторы двадцать первого.